Охота на Сталина - Страница 77

Не принимай не из чьих рук пищу, так как даренный кусок может стать последним куском в твоей жизни, застряв в твоем горле. Как только не изгаляются местные отравители, куда там до них Фанни Каплан, с ее ядовитыми пулями. Здесь в ход идут и кусок радиоактивного тяжелого металла, засунутого в банку тушенки, и толченое стекло в пшенной каше, и разнообразные, не раз опробованные химикаты из окрестных разрушенных заводов. Под водочку такое проходит. И милосердия не дождешься. Никто не будет тратить патрон на извивающегося в судорогах партнера и собутыльника. Предпочтут в это время прошманать его поклажу.

В зоне не может быть чего-то постоянного, кроме ее подлости. Здесь все постоянно меняется: начиная с погоды, заканчивая местностью. Вечером ты лег, дрожа от холода, а проснулся рано отром изнывая от жары, а к обеду у тебя опять зуб на зуб не попадает. А как иначе может быть на земле, изуродованной человеком до неузнаваемости? Доходит до того, что возвращаясь вчера пройденной улицей, не обнаруживаешь ни ее начала, ни ее конца. Ветхие строения сыпятся как карточные домики и в результате: вместо переулка площадь, вместо квартала пустырь, а вот как раз на месте площади новые холмы.

Пожары здесь возникают сами по себе и сами по себе затухают. Еще и поэтому здесь так опасно спать. Просто рискуешь поджариться заживо еще до попадания в преисподнюю. А то, что ты там окажешься вне всяких сомнений, потому что когда говорят, мол хантеров без очереди в рай пропускают — это все брехня. Хантерам самое место в аду. Ведь если ты жив до сих пор, значит на твоей совести не одна загубленная душа. И не говори, мы, Калязинские особенные, у нас дух, взаимовыручка и все такое… Без разницы. Или фольксфрай или мародер или «свежачок», а получили от тебя подарок. И не говори, что защищался, что не хотел и не желал зла. Не хотел бы, не было бы тебя здесь.

А трофеи? Откуда этот нездоровый блеск в глазах? Ради них любой хантер готов маму родную продать. Не так? А где твоя мать? Где она сейчас? Когда ты последний раз черкнул ей хотя бы пару строк? Тото же!

Память — это понятие сузилось в зоне до странички в записной книжке, где отмечены пройденные на неделе минные поля, количество баксов, что должен тебе коллега или, что должен ты торговцу, да адресок дешевой пробляди недалеко от периметра. Это все, что ты способен помнить, потому что, как тебе кажется от этого зависит твоя жизнь. Да! Это главное в твоей жизни.

Но ты и не заметил, как эту твою жизнь сожрала зона. Сожрала без остатка и не подавилась. Она проглотила всех, кто хоть раз коснулся ее. Вон возле того, что осталось от парка, где когда-то звучал детский смех и играла музыка, лежит английский солдатик. Он, в отличие от вас не сам пришел сюда. Его заставили. Но и его она съела. Она еще перемолет своими каменными жвалами не одну тысячу, не один десяток тысяч таких, как ты.

Виктор проснулся будто от толчка, — что это было? Кто это с ним сейчас разговаривал? — Он вскочил, огляделся, вышел из самодельного шалаша на чердаке трехэтажного дома, что вчера вечером соорудили они вместе с Андреем.

Пусто. Да и не мог никто сюда проникнуть. Они вечером устроили здесь настоящий маленький укрепрайон.

Орловский собрал щепки, разворошил вчерашние угли и поставил котелок с водой на занимающийся огонь. Пока поспевал чай, закурил.

Андрей спал тихо, безмятежно. Так, будто и не в зоне вовсе спит. Можно позавидовать. Тем более Виктор знал, что сон этот чуткий. Ему давно не удавалось забыться таким вот сном праведника. От царства Морфея Орловский не мог ждать ничего хорошего. То в другое время закинет, то воевать заставит, а сегодня вот этот голос.

Конечно он был в чем-то прав. Во многом прав. Виктор постоянно от кого-то бежал, в кого-то стрелял, цеплялся за минимальную возможность выжить, как за соломинку в мутном водовороте бытия. А зачем? Ради чего все это, если за все это время он не вспомнил ни о сестре, ни о матери? И если в тридцать девятом Орловский не мог показаться в родных краях, то что ему мешало это сделать сейчас? Зачем он, как волк, обложенный флажками, подался в эту Москву? Почему не вернулся в свою деревню? По крайней мере, не попытался?

Мишин заворочался, открыл глаза и поднял голову. Орловский разлил дымящийся чай по алюминиевым кружкам. Хмурое, туманное утро не обещало хорошего дня. Но прав был тот голос, к обеду солнце вполне могло порвать облака в клочья и придавить своим жаром все живое к раскаленным камням того, что раньше называлось домами.

— Не спиться? — андрей подул на обжигающий чай и весело подмигнул Орловскому.

Нет, врешь, гад, — ответил Виктор ночному гостю, — есть в зоне настоящая дружба. Андрюха не продаст. Для него эти несколько побрякушек, что вчера они наши в загадочном доме и вчера же закопали на окраине Марьиной рощи, не значат больше, чем очередная получка для работяги с механического завода. Конечно свои кровные, заработанные потом и мозолями, но и только. — Виктор улыбнулся в ответ Мишину и кивнул в сторону Садового кольца:

— Как думаешь, до мясницкой к полудню доберемся?

— К вечеру бы дойти. Марьина Роща ведь!

Мишин был прав. Тот еще райончик. В деревеньках на месте нынешней Марьиной рощи до революции селились в основном цыгане и мордва. Их деревянные хибарки сохранились до сих пор. Сам по себе околоток вошел в Москву лишь в семнадцатом году и представлял из себя довольно странное сочетание промышленных районов, пахотных земель, за счет которых местные выживали в голодные двадцатые, и бандитских трущоб. Перед войной такие мощные заводы как «Станколит» и «Калибр» сосуществовали рядом с крохотными портняжьими и слесарными мастерскими, где можно было быстро перешить ворованную кожанку или сделать пару ключей не от своего замка. Здесь же сбывали краденное.